Олеся стояла у окна, наблюдая за тем, как внизу, во дворе, копошатся дети в песочнице. Их беззаботный смех долетал даже сюда, на седьмой этаж, и от этой простой радости сжималось сердце. Она прижала ладонь к холодному стеклу, оставляя на нём едва заметный отпечаток — пять тонких пальцев, словно пытающихся дотянуться до той жизни, которая кипела внизу, но оставалась недоступной здесь, в этой квартире, ставшей полем невидимой войны.
Позади неё, в глубине комнаты, Николай сидел в своём любимом кресле — массивном, кожаном, купленном ещё в те времена, когда эта квартира была наполнена другими голосами, другими запахами, другой жизнью. Он держал в руках газету, но Олеся знала — он не читает. Его взгляд застыл на одной точке, а пальцы машинально теребили край страницы, превращая его в мелкую бахрому. Эта привычка появилась у него недавно, после того как…
— Коля, — тихо позвала она, не оборачиваясь. — Может, поговорим?
Шелест газеты прекратился. В наступившей тишине было слышно, как где-то на кухне капает вода из неплотно закрытого крана — кап, кап, кап — отмеряя секунды их общего молчания.
— О чём говорить? — голос Николая звучал устало, словно он нёс на себе груз всех пятидесяти двух прожитых лет. — Всё уже сказано.
Олеся медленно повернулась. В полумраке комнаты — шторы были задёрнуты наполовину — лицо мужа казалось изрезанным глубокими тенями. Морщины, которые она когда-то находила такими привлекательными, следами прожитой жизни, теперь казались траншеями, в которых засела боль.
— Прошло уже три месяца, — сказала она, подходя ближе, но останавливаясь на безопасном расстоянии — том невидимом рубеже, который возник между ними после того вечера. — Может, стоит попробовать…
— Нет.
Одно слово — как удар. Олеся вздрогнула, хотя он не повысил голос. В этом коротком «нет» было столько всего: и боль отца, вынужденного сделать невозможный выбор, и упрямство мужчины, не привыкшего отступать от принятых решений, и страх — да, страх признать, что, возможно, он ошибся.
Она опустилась на диван напротив, машинально поправляя подушку — одну из тех, что она вышивала долгими вечерами, пытаясь сделать эту квартиру своим домом. Узор из переплетающихся роз теперь казался ей похожим на клубок змей.
— Она твоя дочь, — сказала Олеся, глядя на свои руки. На безымянном пальце поблёскивало обручальное кольцо — простое, без камней, такое, какое она сама выбрала. Тогда, год назад, ей казалось, что это символ их честных, без прикрас, отношений. Теперь же эта простота резала глаз своей наготой.
— Была, — поправил Николай, и в его голосе прозвучала такая безысходность, что Олеся подняла глаза.
Он смотрел куда-то сквозь неё, в прошлое, которое она никогда не сможет увидеть. В то время, когда маленькая девочка с косичками бежала к нему навстречу, крича: «Папа приехал!» Когда её детские ладошки обнимали его шею, а он кружил её по комнате, и она визжала от восторга. Олеся видела эти фотографии — они всё ещё стояли на полке в коридоре, покрываясь пылью воспоминаний.
— Люди меняются, — осторожно сказала она. — Может, Лена тоже…
— Лена? — Николай усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья. — Ты не знала её матери. Вылитая Ирина — та же манера смотреть исподлобья, когда что-то не по ней, те же интонации, когда начинает требовать. Даже жесты… Господи, иногда мне кажется, что это Ирина вернулась, чтобы отомстить мне за все годы, что я пытался сохранить наш брак.
Олеся знала историю его первого брака лишь в общих чертах. Николай неохотно говорил об этом, роняя скупые фразы, из которых она пыталась сложить картину. Красивая, властная женщина, привыкшая к тому, что мир вращается вокруг неё. Бесконечные скандалы, требования, манипуляции. И маленькая Лена, растущая в этой атмосфере, как цветок в теплице — красивая, но искусственная, не способная жить в реальном мире.
— Но она ведь и твоя дочь тоже, — мягко напомнила Олеся.
Николай резко встал, отбрасывая газету. Листы разлетелись по полу, как осенние листья.
— Моя? — он прошёлся по комнате, останавливаясь у книжного шкафа. — Знаешь, что она мне сказала, когда узнала о нашей свадьбе? «Пап, ты что, совсем выжил из ума? Жениться в твоём возрасте, да ещё на ком? На золотоискательнице, которая младше меня всего на пять лет!»
Олеся поёжилась. Эти слова она слышала и сама — Лена не стеснялась высказывать своё мнение прямо в лицо. Двадцатипятилетняя девушка с холодными серыми глазами матери и упрямым подбородком отца смотрела на неё с таким презрением, что хотелось провалиться сквозь землю.
— Я пытался объяснить, — продолжал Николай, проводя пальцем по корешкам книг. — Говорил, что ты не такая, что между нами настоящие чувства. А она засмеялась. Знаешь, как смеялась? Как её мать — с той же интонацией превосходства, с тем же наклоном головы.
Он замолчал, уставившись на фотографию в рамке — семейный портрет десятилетней давности. Он, Ирина и маленькая Лена на фоне моря. Все улыбаются, но даже на фотографии видно, как натянуты эти улыбки.
— А потом она переехала к нам, — сказала Олеся, вспоминая тот день.
Это было через два месяца после свадьбы. Лена появилась на пороге с двумя чемоданами и заявлением: «Меня Игорь выгнал. Можно я поживу у вас?» Николай, конечно, не мог отказать дочери. Олеся тоже не возражала — она надеялась, что совместная жизнь поможет им найти общий язык.
Как же она ошибалась.
— Помнишь первую неделю? — спросил Николай, возвращаясь в кресло. — Я так надеялся…
Олеся кивнула. Первые дни были почти идиллическими. Лена вела себя тихо, помогала готовить ужин, даже пару раз они вместе смотрели фильм. Олеся начала думать, что всё наладится. А потом…
— А потом появился Дима, — закончила она его мысль.
Дима — долговязый парень с вечно растрёпанными волосами и ленивой улыбкой. Сначала он просто приходил в гости, потом стал оставаться на ночь, а через неделю фактически переехал. Николай пытался поговорить с дочерью, но та закатила скандал: «Ты привёл в дом чужую женщину, а я не могу пригласить своего парня?»
С того дня квартира превратилась в поле боя. Лена и Дима вели себя как хозяева — включали музыку по ночам, оставляли грязную посуду, курили на балконе, хотя Николай просил этого не делать. Олеся пыталась наладить контакт, но натыкалась на стену презрения и насмешек.
— «Олеська, а ты суп посолила? А то пресный какой-то», — передразнил Николай интонации дочери. — «Олеська, а ты не видела мою кофточку? Ах да, ты же тут прибираешься, должна знать».
— Я терпела, — тихо сказала Олеся. — Ради тебя терпела.
— Знаю, — Николай потёр виски. — И я благодарен тебе за это. Но когда она притащила эту собаку…
Собака — последняя капля, переполнившая чашу терпения. Лена заявила, что всегда мечтала о таксе, и притащила щенка, не спросив разрешения. Щенок оказался сукой, и через несколько месяцев принёс приплод — четверых щенят, которые превратили квартиру в филиал зоопарка.
— Помнишь тот вечер? — спросила Олеся.
Как она могла забыть? Она пришла с работы и обнаружила, что собаки разодрали её любимое платье — то самое, в котором она была на их первом свидании с Николаем. Платье лежало на полу в клочьях, а вокруг валялись следы собачьей жизнедеятельности. Лена сидела на диване, играя в телефоне.
«Убери за своими собаками», — попросила Олеся, стараясь сохранять спокойствие.
«Сама убери, ты же тут типа хозяйка», — ответила Лена, не поднимая глаз от экрана.
«Лена, это твои животные, твоя ответственность».
«Ой, да ладно тебе. Что ты как мачеха из сказки? Ой, стоп, ты и есть мачеха!» — засмеялась Лена, и в этом смехе было столько яда, что Олеся почувствовала, как что-то оборвалось у неё внутри.
— Я не выдержала и повысила голос, — призналась Олеся. — Первый раз за всё время.
— И правильно сделала, — Николай сжал кулаки. — Я услышал крик и вышел из кабинета. Увидел тебя — ты стояла посреди этого свинарника, со слезами на глазах, а Лена смеялась. Смеялась над тобой, надо мной, над нашим домом.
Что произошло дальше, Олеся помнила как в тумане. Николай закричал — впервые за все годы, что она его знала. Его лицо побагровело, вены на шее вздулись. Он кричал на Лену, на Диму, который прибежал на шум. Кричал о том, что они превратили его дом в притон, что живут за его счёт, ничего не делая, что не уважают ни его, ни его жену.
— «Жену? — переспросила Лена с той же насмешливой интонацией. — Ты называешь женой эту…»
— Она не договорила, — вспомнил Николай. — Потому что я сказал: «Вон. Оба вон из моего дома. И чтобы я вас здесь больше не видел».
Лена сначала не поверила. Смеялась, думала, что отец шутит. Но когда увидела его глаза — стальные, холодные, чужие — поняла, что он не шутит.
— «Папа, ты не можешь…» — начала она.
— «Могу и делаю. У вас час на сборы. И не надейтесь на мою помощь — ни финансовую, ни какую-либо ещё. Вы взрослые люди, живите сами».
Олеся помнила, как Лена смотрела на неё в тот момент. В её глазах была такая ненависть, что хотелось отвернуться.
— «Это всё из-за тебя, — прошипела она. — Ты настроила его против меня. Ты разрушила нашу семью».
— Она ушла, хлопнув дверью так, что задрожали стёкла, — сказал Николай. — И оставила собак. Всех пятерых.
Олеся невольно улыбнулась, вспомнив, как они потом возились с щенками. Четверых удалось быстро пристроить — соседи давно хотели собаку. А взрослая такса, Марта, осталась с ними. Сейчас она спала в своей корзинке на кухне, тихонько посапывая.
— Знаешь, что самое страшное? — вдруг сказал Николай. — Я не узнал в ней свою дочь. Ту маленькую девочку, которая засыпала у меня на руках, которая приносила мне свои рисунки из садика. Куда она делась, Олеся? В какой момент я её потерял?
Олеся встала и подошла к мужу. Опустилась на колени рядом с его креслом, взяла его руку в свои. Кожа была сухой, шершавой — руки человека, много работавшего в жизни.
— Ты не терял её, Коля. Она сама сделала свой выбор. Дети вырастают и становятся теми, кем хотят стать. Это не твоя вина.
— Но я же её отец…
— Отец, который дал ей всё. Образование, поддержку, дом. Ты не можешь прожить за неё жизнь, не можешь заставить её быть другой.
Николай смотрел на неё, и в его глазах стояли слёзы — редкие, мужские слёзы, которые он изо всех сил старался сдержать.
— Она звонила на прошлой неделе, — вдруг сказал он. — Я не стал тебе говорить.
Олеся замерла.
— Что она хотела?
— Денег, — усмехнулся Николай. — Сказала, что Дима её бросил, что она снимает комнату, работает официанткой. Попросила помочь.
— И ты?
— Я сказал нет. Сказал, что моё решение в силе. Что если она хочет вернуться в мою жизнь, то должна сначала извиниться перед тобой.
Олеся почувствовала, как сжалось сердце. Она знала, чего стоило Николаю это решение. Знала, как он любит дочь, несмотря ни на что.
— Может, мне стоит позвонить ей? — предложила она. — Попытаться поговорить?
— Нет, — Николай покачал головой. — Это должно исходить от неё. Я не могу вечно решать за неё её проблемы. Она должна научиться брать ответственность за свои поступки.
Они сидели в тишине, держась за руки. За окном начинало темнеть, и огни города зажигались один за другим, как звёзды на земле. Где-то там, в этом огромном городе, жила Лена — его дочь, её падчерица, чужой человек.
— Знаешь, о чём я думаю? — сказала Олеся. — Может, это и к лучшему. Может, ей нужно было это — остаться одной, без папиной поддержки, чтобы повзрослеть по-настоящему.
— Может быть, — согласился Николай без особой уверенности. — А может, я просто трус, который не смог найти общий язык с собственной дочерью.
— Ты не трус. Ты сделал выбор — выбрал наш брак, нашу семью. Это требует мужества.
— Семью из двух человек и собаки? — грустно улыбнулся он.
— А разве этого мало? — Олеся поднялась и села к нему на подлокотник кресла. — Мы любим друг друга. У нас есть дом, работа, планы на будущее. И Марта, которая, кстати, скоро потребует ужин.
Как по команде, из кухни донёсся требовательный лай. Николай рассмеялся — впервые за весь вечер искренне рассмеялся.
— Хотя бы собака нас не покинет, — сказал он.
— Особенно если мы будем её кормить, — подхватила Олеся.
Они поднялись и пошли на кухню. Марта встретила их радостным повизгиванием и танцем вокруг миски. Глядя на неё, Олеся подумала, что в этой собаке больше благодарности и преданности, чем было в Лене за все месяцы совместной жизни.
— Олесь, — позвал Николай, насыпая корм в миску. — Спасибо тебе.
— За что?
— За то, что ты есть. За то, что не ушла тогда, после всего этого кошмара. Другая бы на твоём месте…
— Я не другая, — перебила она. — Я твоя жена. В горе и в радости, помнишь?
Он обнял её, и они стояли так на кухне, пока Марта с аппетитом уплетала свой ужин. За окном зажигались огни вечернего города, а в их маленькой квартире было тепло и спокойно.
— Думаешь, она когда-нибудь вернётся? — спросила Олеся.
— Не знаю, — честно ответил Николай. — Но если вернётся, то это должна быть уже другая Лена. Та, которая понимает, что семья — это не только права, но и обязанности. Что любовь — это не только брать, но и отдавать.
— А если не поймёт?
— Тогда… — он помолчал. — Тогда мы будем жить дальше. Вдвоём. И постараемся быть счастливыми, несмотря ни на что.
Олеся кивнула. Она знала, что в глубине души Николай всё ещё надеется, что телефон зазвонит, и он услышит: «Папа, прости меня». Знала, что он иногда смотрит на старые фотографии, когда думает, что она не видит. Знала, что боль отца, потерявшего дочь, никогда не утихнет полностью.
Но она также знала, что они справятся. Что их любовь достаточно сильна, чтобы выдержать это испытание. Что со временем острая боль превратится в тихую грусть, с которой можно жить.
— Пойдём ужинать? — предложила она. — Я приготовила твою любимую запеканку.
— С грибами?
— С грибами и сыром, как ты любишь.
Они накрыли на стол — на двоих, уже привыкнув к тому, что третий стул пустует. Марта устроилась под столом, надеясь на подачку. За окном шёл снег — первый снег этой зимы, укрывая город белым покрывалом, под которым исчезали все острые углы и шероховатости.
— За нас, — поднял бокал Николай.
— За нашу семью, — поправила Олеся. — Какой бы маленькой она ни была.
Они чокнулись, и в звоне бокалов было что-то окончательное, как точка в конце предложения. Или, может быть, как многоточие — ведь история ещё не закончена, и кто знает, что принесёт завтрашний день.
А пока они ужинали в своей тёплой кухне, где-то в городе Лена стояла у витрины магазина, разглядывая счастливые семьи, покупающие подарки. В её кармане лежал телефон с номером отца, который она так и не могла заставить себя набрать. Гордость — такое же наследство от матери, как серые глаза и острые скулы — не позволяла сделать первый шаг.
«Это всё из-за неё», — думала она, кутаясь в тонкое пальто. — «Если бы не она…»
Но в глубине души, там, где живёт правда, которую мы боимся признать даже себе, Лена знала, что дело не в Олесе. Дело в ней самой, в её неспособности принять, что отец имеет право на собственную жизнь, на счастье, на любовь. В её нежелании видеть в мачехе живого человека, а не сказочного злодея.
Снег падал всё гуще, и Лена пошла прочь от витрины, от чужого счастья, от воспоминаний. У неё была своя жизнь — трудная, одинокая, но своя. И когда-нибудь, может быть, она найдёт в себе силы набрать тот номер и сказать: «Папа, прости. Олеся, простите меня».
Но не сегодня. Сегодня снег заметает следы, и каждый остаётся там, где оказался по собственному выбору — в тепле дома или на холоде улицы, в объятиях близких или в одиночестве гордыни.
Такова жизнь — сложная, несправедливая, полная выборов, за которые приходится платить. И цена эта измеряется не деньгами, а упущенными возможностями, несказанными словами, непрощёнными обидами.
В квартире на седьмом этаже Олеся мыла посуду, Николай читал — уже по-настоящему читал — свежую газету, а Марта спала, уткнувшись носом в лапы. Обычный вечер обычной семьи — неполной, несовершенной, но настоящей.
И в этой обыденности была своя тихая красота — красота принятия, прощения и умения жить дальше, несмотря на боль. Красота любви, которая не требует идеальности, а просто существует — день за днём, вечер за вечером, в горе и в радости.
За окном падал снег, укрывая мир белым покрывалом надежды на то, что завтра всё может измениться. А может, и не измениться. Но жизнь продолжается, и в этом её главная мудрость и утешение.